Она родилась в жарких краях. Девочки в жарких краях созревают быстро: она и
сама заметить не успела, как грудь и бедра ее налились сочной упругостью, а
кожа сделалась упоительно-глянцевой. Она была очень красива, но врожденная
скромность не позволяла ей открыто упиваться своим совершенством. Лишь
иногда, ночами, лежа под черным южным небом и глядя на загадочное мерцание
далеких звезд, она думала о своей красоте и мечтала о будущем. Она была
уверена, что впереди ее ждет нечто прекрасное. Сонная тишина и ласковое
дуновение теплого ветра из степи грели в такие моменты душу девочки,
наполняя ее сладостным предвкушением светлой, радостной жизни. В такие
минуты она забывала обо всем плохом, даже о своем сиротстве. Она не знала
своих родителей. Спросить у растившего ее деда - стеснялась, а сам он ей
ничего об отце с матерью не рассказывал: дед был молчалив и угрюм. Так и
жила она в неведении:
Возможно, перепади на ее долю чуть больше людской теплоты и участия, не
попала бы она в беду. Однажды, дед узнал, что человек по имени Гурген
собирает таких же, как наша героиня нежных, трепетных девочек, чтобы отвезти
их на Север, в Москву. Туда, где у людей водились еще деньг, туда, где можно
было выгодно торговать их телами. Лицо Гургена не понравилось девочке: грубо
вылепленное, с мрачными потухшими глазами. Гурген больно прихватил ее за
бедро:
- Хороша, - осклабил он зубы фальшивого золота, - попа широкий, - сладкий
девочка. Она вспыхнула, ибо впервые о ней говорили скабрезно и унизительно,
говорили, как о товаре. Девочка хотела вырваться из цепких рук Гургена, но
не смогла. Было поздно: тот сунул деду несколько мятых, потных кредиток и
увлек ее за собой. Дорогой Гурген несколько раз сильно прижимал ее к себе.
- Сладкий мой, - все повторял он. Девочка подавлено молчала, боясь
пошевелиться: ни жива, ни мертва. Левым боком она отчетливо ощущала жесткое,
угловатое тело пистолета, спрятанного во внутреннем кармане куртки страшного
попутчика.

Дорога оказалась долгой и изнурительной. Девочка и ее подруги по несчастью
тряслись в тесном салоне нещадно скрипевшего, разбитого автобуса, готового
развалиться на каждом ухабе. С каждым днем становилось все холоднее, и
несчастные путешественницы теснее жались друг к другу, чтобы хоть как-нибудь
согреться. На исходе пятых суток они въехали в Москву. Девочку поразило
скопление серых громад: таких больших и мрачных домов она никогда не видела.
Гурген запер невольниц в подвале, где не было даже кроватей, а все освещение
составляло крошечное оконце под самым потолком, в которое был виден лишь
кусочек колючего октябрьского неба. Подвал был очень грязным - пахло гнилью,
и еще, там были крысы. Девочка с ужасом смотрела, как они шныряли от стены к
стене. Ночью пошел первый снег: девочка увидела его впервые. Она не спала, -
зачарованно смотрела на сыпавшиеся сверху белые комочки, смотрела до тех
пор, пока собравшийся на тротуаре небольшой сугроб не закрыл маленькое окно.
И тогда девочка заплакала, заплакала тихо, чтобы никого не разбудить,
заплакала, потому что впервые в жизни она смотрела на небо, а на душе не
делалось легче, заплакала оттого, что надежда на что-то светлое и радостное
ушла навсегда.
Утром скрипнула железная дверь: Гурген привел первого покупателя.
- Ну, - он широким хозяйским жестом указал на перепуганных со сна девочек, -
один лучше другой, выбирай, какой нравится.
Покупатель, а это был высокий сухой старик в подбитом огневкой длинном
лайковом плаще, медленно подошел к тоскливо жавшимся в дальний, самый
темный, угол подвала невольницам. Он внимательно посмотрел на каждую и ткнул
указательным пальцем, на котором отсутствовала одна фаланга, в нашу героиню.
- Ай, молодец, - засуетился Гурген, вытягивая оцепеневшую от ужаса девочку
из толпы горестно молчавших подруг, - самый красивый, самый сладкий
выбрал. - Слатенькая девочка, - будто вторя Гургену, просипел старик (у него
был очень неприятный, дребезжащий, словно механический, голос), и его
холодно-безучастные, как у жабы, глаза на мгновение вспыхнули хищным жаром.
- Слатенькая девочка, - эти слова старик еще несколько раз повторил, когда
они ехали в такси. Она тряслась рядом с ним на заднем сидении, а он все
норовил ее обнять, придвигался ближе и ближе, обдавая табачным смрадом
дыхания. Девочке уже не было страшно. Она отрешенно смотрела в окно
автомобиля на мокрые грязные улицы, суетливых злых людей и думала о том, что
все ее радостные чаяния умерли вместе с ночным снегом. И ей уже было все
равно:
Она не испугалась, когда в задрапированной во что-то холодное и тяжелое
квартире, куда они приехали, увидела еще двоих крепко пьяных, осоловевших
мужиков с такими же безучастными, как и у старика, глазами. Она не
испугалась даже в ту минуту, когда один из них, заросший жесткой густой
щетиной со стальным отливом, грубо швырнул ее на широкий дубовый стол и
занес над ней синюшное жало ножа. Она лишь тихо и коротко вскрикнула, когда
сталь лезвия пробила ее упоительно-глянцевую кожу и двинулось дальше -
терзать кровавую плоть. Ей уже не было ни больно, ни страшно, ей было уже
все равно.
Так умерла слатенькая девочка. Злые люди ее зарезали. Зарезали и даже имени
не спросили. Да и спрашивать было нечего - не бывает имен у арбузов.